Дорогі пані та панове!
Редакція порталу «ЛітАкцент» попросила мене сказати кілька слів про антологію української барокової літератури «Жемчужина причудливой формы», що близько двох місяців тому вийшла в московському видавництві «Художественная литература». Із задоволенням це роблю.
Десь на початку минулої весни один із найкращих українських медієвістів, а крім того, мій давній приятель Микола Матвійович Сулима запропонував мені взяти участь у підготовці антології української літератури XVII–XVIII століть для книжкової серії «Классика литератур СНГ», що її видає «Художественная литература». Ця серія була заснована у 2009 році й на той час налічувала вже близько двох десятків книжок, які представляли найкращі здобутки літератур Азербайджану, Білорусі, Вірменії, Казахстану, Киргизії, Молдови, Росії, Таджикістану, Туркменістану, Узбекистану й України. Український том, що побачив світ у 2010 році, називався «На горах Киевских» і подавав пам’ятки нашої літератури старої доби – від «Повісті минулих літ» до Григорія Сковороди включно. Ці твори викликали в читачів жвавий інтерес, а тому видавництво дуже хотіло підготувати ще один том старовинної української літератури. Ним і стала книга, яку ми з Миколою Матвійовичем назвали «Жемчужина причудливой формы». Ми намагалися подати в ній усе розмаїття українського літературного бароко: «Алфавит духовний» Ісаї Копинського, «Книга житій святих» Дмитра Туптала, «Поетика» Феофана Прокоповича, «Конституція» Пилипа Орлика, історична драма «Милість Божа», почаївський «Богогласник» тощо.
Вступні слова до кількох останніх томів серії на прохання видавництва готували президенти відповідних країн.
Ось така історія появи цієї чималої за обсягом книжки. Докладніше про її зміст ми з Миколою Матвійовичем писали в передмові до видання, яку я й пропоную увазі шановних читачів.
З повагою – проф. Леонід Ушкалов
НЕМЕРКНУЩИЙ СВЕТ УКРАИНСКОГО БАРОККО
Что вспоминается чаще всего, когда речь заходит об Украине XVII–XVIII веков? Наверное, казачество и такое сладкое для каждого слово «свобода» – «золотая вольность», как говорили в те давние времена. А вместе с этим – героика войн, прославленные гетманы: Сагайдачный, Хмельницкий, Выговский, Дорошенко, Самойлович, Мазепа… Помните слова старого рыцаря Мазепы из пушкинской «Полтавы»: «Без милой вольности и славы / Склоняли долго мы главы / Под покровительством Варшавы, / Под самовластием Москвы. / Но независимой державой / Украйне быть уже пора: / И знамя вольности кровавой / Я подымаю на Петра» (II, 62–69)? А еще – неповторимые украинское песни: мелодичные, возвышенные, исполненные какой-то неизъяснимой грусти и прелести. Хотя бы та, которую поет в фильме Ежи Хофманна «Ogniem i mieczem» знаменитый полковник гетмана Хмельницкого Богун: «Ой, чий то кінь стоїть, / Що сива гривонька? / Сподобалась мені / Сподобалась мені / Тая дівчинонька. / Не так та дівчина / Як біле личенько, / Подай же, дівчино, / Подай же, гарная, / На коня рученьку…». А что литература? О чем и как писали тогда украинские поэты, прозаики, драматурги? Вот здесь и начинается разговор об украинском литературном барокко.
Барокко – стиль изысканный, противоречивый, напряженный. На это указывает уже сама этимология слова. Ведь португальское изречение «perola barroca», от которого чаще всего и выводят название этого стиля, означает «жемчужина причудливой формы». А суть барочного взгляда на мир и барочной стилистики как таковой, может быть, лучше всего передает возглас философа Сковороды: «О discors concordia rerum!» (1). Что означают эти слова? С одной стороны, это перифраз Горация, его послания «К Икцию» (І, 12, 19): «quid velit et possit rerum concordia discors?»(2) . А с другой – в них заключено весьма характерное для барокко стремление представить мир как некую «божественную комедию», в сюжете которой сплетены воедино небесное и земное, трагическое и комическое, прекрасное и безобразное, словом, – весь блеск и вся нищета человеческой жизни. Барокко – это стихия сложных форм. Это пышность, динамика, аффектация, контраст. Барокко – это открытие бесконечного разнообразия мира, глубочайшая мистика пиетистов и тончайший рационализм «второй схоластики», театрализованные одежды и прически, изысканные манеры, фуги Баха, опера, балет, наконец, роскошные архитектурные ансамбли вроде Собора святого Иакова в Сантьяго-де-Компостела или Андреевской церкви в Киеве, о которой основатель «магического реализма» Алехо Карпентьер-и-Вальмонт говорил: «Хотите знать, что такое барокко? Поезжайте в Киев – посмотрите на эту церковь». Она и вправду изумительна.
Но украинское барокко – это не только красота множества памятников архитектуры вроде Андреевской церкви, Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве или Троицкого собора в Чернигове, – всего того, что в начале прошлого века принято было называть «украинским национальным стилем». Барокко – это духовная музыка Максима Березовского, Дмитрия Бортнянского, Артемия Веделя, красочные иконы Ивана Рутковича, Иова Кондзелевича, книжные миниатюры Александра и Леонтия Тарасевичей, Ивана Щирского, Ивана Стрельбицкого… А еще – это господствующий стиль нашей литературы XVII–XVIII веков.
Историю украинского литературного барокко, очевидно, следует начинать с «культурной революции» знаменитого Киевского митрополита Петра Могилы, который и сам был ярчайшим «человеком барокко». Недаром Дмитрий Чижевский говорил о нем: Могила был «профессором, монахом, митрополитом, учеником иезуитов и творцом символических книг православной церкви, борцом против католицизма, протестантизма и в то же время против гиперортодоксии украинского казачества и крестьянства»(3). Кроме того, Могила – выдающийся политик, меценат, богослов, писатель. Но самое главное: Могила был великим реформатором. Основанный им в 1632 году Киевский коллегиум, который позже стал академией, – это сердце украинского барокко. С этим учебным заведением так или иначе связаны жизнь и творчество целой плеяды выдающихся украинских барочных писаталей. Вспомним хотя бы Иоанникия Галятовского, Антония Радивиловского, Иннокентия Гизеля, Лазаря Барановича, Иоанна Величковского, Димитрия Ростовского, Феофана Прокоповича, Стефана Яворского, Филиппа Орлика, Михаила Козачинского, Иоанна Максимовича, Феофилакта Лопатинского, Георгия Конисского… Воспитанником Киево-Могилянской академии был и один из самых глубоких философов-мистиков Нового времени Григорий Сковорода, чьи поэзии, трактаты, диалоги, притчи, письма стали завершающим аккордом литературы украинского барокко.
С чего же началь разговор об этой литературе? Начнем, пожалуй, с поэзии. Дело в том, что XVII–XVIII века с полным на то основанием можно считать временем расцвета украинской поэзии. По крайней мене, тогда был создан воистину огромный корпус поэтических произведений. Это была поэзия на нескольких языках: книжном украинском, латинском, польском, – самая разнообразная с точки зрения мотивов, жанров, образов, стилевых регистров. Заинтересованный читатель легко найдет здесь и метафизическую лирику, и стихотворные фабулы, и буколические пейзажи, и пылкие любовные излияния, и едкую сатиру, и пышные панегирики, и множество форм визуальной поэзии. Сами размеры произведений колебались от крошечных эпиграмматических дистихов, скажем, Иоанна Величковского до огромной эпической книги Иоанна Максимовича «Богородице Дево», которая состоит из двадцати трех тысяч стихов, разделенных на девять частей согласно девяти чинам небесной иерархии. Весьма разнообразны были и формы существования этой поэзии. Среди них следует назвать прежде всего печатные и рукописные сборники стихов вроде книги Лазаря Барановича «Lutnia Apollinowa» или цикла Григория Сковороды «Сад божественных песней», множество рукописных канционалов и альбомов, декламационные композиции, стихотворные предисловия, послесловия, посвящения, различные вставки в богословских трактатах, летописях, паломнических «хождениях», программах философских курсов, сборниках чудес Пресвятой Богородицы, даже в церковных проповедях. Рассказать обо всем этом многообразии в кратком предисловии совершенно невозможно. Поэтому приведем лишь некоторые примеры. Вот, скажем, один из самых распространенных жанров украинской барочной поэзии – панегирик. Он становится весьма популярен с началом «могилянской» эпохи. Вспомним хотя бы, сколько панегириков было посвящено самому Могиле! Тут и «Имнология» типографов Киево-Печерской лавры, и «Евхаристерион» Софрония Почасского, и «Mnemosyne sławy» студентов Киевского коллегиума, и «Sol post ocarum» василианина Иосифа Калимона. А рядом – панегирик князю Иеремие Вишневецкому «Maiores illustrissimorum principum Korybut Wiszniewieciorum», который звучал в стенах Киево-Могилянского коллегиума в начале мая 1648 года, когда землей Украины уже катилась война Хмельницкого, эпицедиум на смерть Могилевского епископа Иосифа Кононовича-Горбацкого «Lot strzały» и многое другое. Своего же расцвета панегирик достигает во времена гетмана Ивана Мазепы – «золотую эпоху» киево-могилянской традиции и украинского барокко вообще (4). Множество панегириков было посвящено самому Мазепе (5). Среди них, скажем, – «Muza Poxolańska» Ивана Орновского, «Alcides Rossyjski» Филиппа Орлика. Можно вспомнить и панегирическую «трилогию» Стефана Яворского на честь тогдашнего Киевского митрополита Варлаама Ясинского: «Hercules post Athlantem», «Arctos caeli Rossiaci», «Pelnia nieubywaiącey chwaly» (6), и композицию Филиппа Орлика «Hippomenes sarmacki», сочиненную по случаю венчания Ивана Обидовского и Анны Кочубей, и панегирик Ивана Орновского Харьковскому полковнику Федору Донцу-Захаржевскому «Bogaty w parentelę, sławę y honory wirydarz»…
А вот визуальная поэзия – своего рода украинский «авангард» XVII–XVIII веков. Уже первая из сохранившихся киевских поэтик «Liber artis poeticae… Anno Domini 1637» уделяет ей значительное внимание (7). Визуальние стихи называли тогда «ludus poeticus» («поэтическая игрушка»), «poesis jucunda» («волшебная поэзия»), «poesis praecipua» («хитромудрая поэзия»), «poesis curiosa» («курьезная поэзия»), имея в виду такие формы как, скажем, акростих, анаграмма, эхо, протей, лабиринт, логогриф, музыкальная загадка или палиндром. Блестящим мастером этих форм был, в частности, Иоанн Величковский. Кроме того, Величковский, вместе с Димитрием Ростовским, Варлаамом Ясинским, Григорием Сковородой, принадлежит к числу самых изысканных творцов эпиграмм – популярнейшего жанра поэзии европейского барокко. Достаточно вспомнить хотя бы «Херувимского странника» («Cherubinischer Wandersmann») Ангела Силезия (к слову сказать, между Силезием и украинскими поэтами эпохи барокко можно провести множество параллелей (8)), книги Фридриха фон Логау, Веспасиана Коховского и других. Украинская барочная эпиграмма – это, как правило, написанная тринадцатисложником миниатюра, чей ритмический рисунок основан на повторении ключевых слов, внутренних рифмах, ассонансах и аллитерациях. А по содержанию это прежде всего духовные стихи. Собственно говоря, вся наша тогдашняя поэзия была по преимуществу духовной. Основное место в ней занимают стихи о Христе, Богородице, святых, о «четырех последних вещах», то есть о смерти, суде, рае и аде. Скажем, из тысячи стихотворений уже упомянутой книги Барановича «Lutnia Apollinowa» более половины посвящены Богу, Деве Марии, пророкам, ангельским чинам, святым (9).
На первом месте стоят тут христологические мотивы, начиная от богословских размышлений о второй Божьей ипостаси и заканчивая вариациями на тему одиночества Спасителя. Христово присутствие в мире имеет для поэтов украинского барокко поистине всеобъемлющий характер. «Префигуральные» образы Христа и Богородицы они склонны видеть даже в поэзии Гомера, Еврипида, Вергилия или Овидия. Так, Иоанникий Галятовский, переделывая на свой лад стихи Овидия – поэта, который, согласно распространенной в то время легенде, первым начал сочинять стихи на славянском языке, – утверждает, что тот, быв в изгнании между сарматами, пророчил о Деве Марии и Рождестве: «Верь тому, что я мовлю, в том тя упевняю, / же в сармацкой краине о том добре знаю, / с неба ся тут зъявило чудо, поведают, / през Богиню, которую все тут выславляют» (10). Мотив Рождества отражает и стремление поэтов описать непостижимую сущность мистерии Воплощения с помощью богословских материй, и чрезвычайно теплое непосредственное религиозное чувство. Чего стоят хотя бы вот эти строки с их наивной и в то же время пленительной ономатопеей: «Веселятся голубицы: ох! ох! ох! / Инны птицы: тьох! тьох! тьох! / Радость всем, и мир тем / На многа лета» (11). Тем временем едва ли не самой приметной чертой украинской пасхальной поэзии времен барокко является ее «кенотическая» интенция. Говоря о Божественном самоуничижении, украинские авторы энергично подчеркивали, что Христос как Сын Человеческий терпел на душе перед смертью «смуток, жаль, тоскность, боязнь, страх, поругание, встыд, зневагу и нудность» (12). Именно поэтому картины Страстей исполнены в наших пасхальных стихах едва ли не крайней экспрессии, а «размышления о муке Христа Спасителя» пронизаны чувством неизреченного сопереживания. Может быть, в этом следует видеть ту характерную для украинцев особую «набожность к Христовым страстям», о которой говорил в своем послании «Euntes in Mundum» папа Римский Иоанн Павел ІІ (13).
Украинская барочная духовная лирика – это прежде всего песни, тесно связанные с церковным календарем. По тематическому принципу их принято разделять на четыре группы. К первой относят так называемые Господские песни, то есть те, которые исполняются на Господские праздники. Ко второй группе принадлежат песни Богородичные, то есть созданные для исполнения на Богородичные праздники либо в честь чудотворных икон Пресвятой Девы Марии. Третью группу составляют песни о святых. Скажем, великомученице Варваре посвящены песни «Плачися, душе, жалю неизмерна», «Красная дево, красная дево, кровь тя украшает», «О Варваро мученице, в наглой смерти помощнице», «О Варваро! святая великомученице, Богу возлюбленная», «От терния идольского Варвару девицу». Наконец, четвертую группу составляют песни молитвенные и покаянные вроде знаменитого канта Димитрия Ростовского «О горе мне грешнику сущу», который сохранился в четырех десятках различных вариантов: «О горе мне грешнику сущу, / Горе, благих дел неимущу. / Како пред суд Божий явлюся, / Како со святыми возвеселюся…» – или же не менее известной псальмы «Помысли, человече, презгорький час смерти».
Набожные песни, появившись в Украине где-то в конце XVI – в начале XVII века (самая старая запись такой песни датируется 1604 годом (14)), распространялись не только в составе рукописных канционалов. Начиная со середины XVIII века, они печатаются в ряде василианских изданий. Например, в конце почаевской книги 1765 года «Слово к народу католическому» помещены две «песни катехизмовы» (15), а в конце сборника чудес 1772 года «Гора Почаевская» – две иконославильные песни Почаевской Божьей Матери (16). Следует отметить, что иконославильные песни обретают особую популярность как раз во второй половине XVIII века. Первым же печатным сборником украинских духовных песен с нотами была небольшая книжица «Песни о Пресвятой Богородице в иконе Почаевской чудотворной», которая появилась в 1773 году по случаю увенчания римскими ватиканскими коронами чудотворного образа Почаевской Божьей Матери (17). А наилучшей и самой популярной печатной антологией украинских духовных песен был изданный отцами василианами в Почаеве в 1790–1791 годах «Богогласник», куда вошли 248 текстов с нотами. Подавляющее большинство богогласниковых песен написано книжным украинским языком, 33 песни – польскоязычные, а 3 – латинские. Часть из этих сочинений принадлежит перу выдающихся украинских поэтов эпохи барокко: Димитрию Ростовскому («О горе мне грешнику сущу», «Нас деля распятого», «Исусе мой прелюбезный, сердцу сладосте», «Мати милосердна…»), Георгию Конисскому («Два раза слеп, кто вопредь на смерть не взирает»), Григорию Сковороде (именно он, как считал Владимир Перетц, является автором песни «Ах, ушли ж мои лета, как вихор с круга света» (18)). Но большинство авторов богогласниковых песен известны нам только по имени (это так называемые «акростишные поэты»); среди них был, в частности, и дед великого русского писателя XIX века Федора Михайловича Достоевского – униатский священник Андрей Достоевский (19). Проникнутые теплым религиозным чувством, разнообразные по мотивам, глубокие по содержанию, песни «Богогласника» весьма совершенны также с точки зрения версификации, свидетельствуя о богатстве и красоте украинской духовной лирики эпохи позднего барокко. Недаром Иван Франко в свое время утверждал: «“Богогласник” мы считаем важнейшим произведением червонорусской литературы XVIII века» (20).
Духовние стихи и песни отнюдь не исчерпывают всего многообразия украинской лирики XVII–XVIII веков. Для барочной поэзии весьма характерен некий универсализм, стремление охватить мир во всей его полноте. Наверное, самым ярким примером этого может быть рукописный сборник странствующего монаха конца XVII – начала XVIII века Климентия Зиновиева, который включает в себя 371 стихотворение (почти семь с половиной тысяч строк), а также 1560 пословиц и поговорок (21). Все, что мы знаем о жизни этого человека, вплетено в его стихотворные тексты, да и то в виде скупых намеков. Можно догадываться о раннем сиротстве поэта, о его учебе в школе, о писарской работе, о вдовстве, о монашестве… Зато он много и весьма обстоятельно пишет о городах и странах, которые посетил, о людях, с которыми ему доводилось встречаться, о человеческих нравах и обычаях, о добре и зле, о различных явлениях природы, о жизни и смерти, о молодости и старости, о богатстве и нищете, о пороках и добродетелях, о самых разнообразных чувствах, пристрастиях, профессиях, жизненных обстоятельствах, о животных и растениях… В одном только стихотворении «Рахуба древам разным» Климентий дает 69 названий деревьев… И все это отображает стремление поэта представить мир как некую «софийную» целостность, как проявление «разнообразной Премудрости Божией». Собственно говоря, мир поэзии Климентия Зиновиева можно было бы назвать причудливым словом Григория Сковороды «все-нá-все» – так наш философ переводил латинское «universum».
Особое место в поэзии украинского барокко занимает любовная лирика. С одной стороны, здесь есть «силлабические романсы» вроде «Не прельщай меня, драгая», известного современному читателю по водевилю Ивана Котляревского «Москаль-чаривнык» (когда-то Павел Житецкий, говоря об истоках творчества зачинателя новой украинской литературы, указывал на похожие стихи из рукописи 1746 года: «Не прельщай уж меня, драгая, боле, / Я и сам свободу днесь гублю…» (22)), или более старого – наверное, еще с конца XVII века – популярного «женского» романса «О, раскошная Венера, где ныне гобзуешь?». Эти «рафинированные проявления романических чувств» (23) имеют явную книжную подоплеку: устоявшиеся выразительные средства, взятые, в частности, из репертуара античной мифологии, риторические фигуры, церковнославянская лексика… Не менее рафинированной была и любовная лирика, основанная на живом разговорном языке и устнопоэтических образах. В кантах, представленных в нашей антологии, читатель найдет и прекрасные диалогизмы («А где ж тая голубонька…», «А у поле речка…», «Ганусенька коханая…», «Ишов козак с Украины…»), и описание внутренних терзаний влюбленного («Бедна ж моя головонька…»), и переживания девушки, выданной замуж за немилого («Ох несносным жалем…», «Да под вишнею…»), и картины любовного томления («Почто, девонька, мене оставляешь…»). Следует отметить, что книжные канты, окончательно сформировавшиеся в украинской литературе в XVII веке, оказали весьма существенное влияние и на фольклорную традицию (24). Именно под этим влиянием в фольклоре значительно возрастает роль детали, плеоназмов, полисиндетонов, появляются элементы диалогизации, в частности, так называемые солилоквии, то есть разговоры с самим собою, театральности. Кроме того, тематика народных песен обогащается мотивами изгнания, чужбины, появляются новые жанры, прежде всего, баллада и городской романс. Да и сами книжные песни нередко становятся народными, как, например, знаменитый романс начала XVIII века «Їхав козак за Дунай» писаря Харьковского полка Семена Климовского. «Сказывают, – сообщал о нем Николай Карамзин в “Пантеоне российских авторов”, – что Климовский не менее семи греческих мудрецов был славен и почтен между его собратьями казаками, что он, как вдохновенная Пифия, говаривал в беседах высокопарными стихами, давал приятелям благоразумные советы, твердил часто пословицу: “Нам добро и никому зло, то законное житье”; и любопытные приходили издалека слушать его. Малороссийская песня: “Не хочу я ничего, только тебя одного”, – которую поют наши любезные дамы, есть также, как уверяют, сочинение Климовского, ученика природы, к сожалению, не доученного искусством» (25).
Следует сказать, что харьковский «казак-стихотворец» давал «благоразумные советы» не только своим собратьям, но и самому императору Петру I-му. По крайней мере, в конце лета 1724 года Климовский «всепокорно приносит» ему два поучительные трактата: «О правосудии начальствующих, правде и бодрости их» и «О смирении высочайших». В этих своих сочинениях Климовский пробует создать образ идеального правителя, ставя во главу угла Правду-Христа. Поэт прославляет Правду, «яко матерь, имеющую с собою любезные чада прочие все добродетели: никто же бо что благо сотворити возможет без правды, во всяком она заключается благочинии, яко жила некая крепкая, связующая собою все прочие добродетели, или корень благоплодовитый, многие на себе красноцветные благолепных дел содержащий ветви, или паче солнце душевное…» (26). А кроме того, Климовский призывает всемогущего и своевольного императора познать самого себя, то есть помнить, что он – человек. И пусть он «не возносится…, благорассуждая, что существом телеси равен есть всякому человеку…, что порфирою и диадемою облеченные…, и в нищете на гноищах поверженные, едино отечество имеют – персть земную…» (27). Словом, «помни о смерти»…
Карамзин ошибался, трактуя Климовского исключительно как «ученика природы». Если иметь в виду источники политических взглядов поэта, то следует говорить о соответствующих сочинениях Цицерона, Фомы Аквинского, Макиавелли, Гоббса, Гроция, Липсия, Спинозы, или же о куда менее известных сочинениях вроде книги Амброджо Марльяни «Theatrum politicum», переведенной и изданной Иоанном Максимовичем под названием «Θέατρον, или Позор нравоучительный царям, князям, владыкам», академические курсы философии (в частности разделы «Philosophia politica seu civilis», курсы морального богословия, в которых рассматривалось, кроме всего прочего, естественное, Божье и гражданское право (jus naturale, divinum, civile), гамартиологические труды, например, трактат Иннокентия Гизеля «Мир с Богом человеку», где есть размышления о правах и обязанностях властелина, об «общем добре» (bonum commune) как главном принципе политики… Да и с точки зрения формы поэзия Климовского, как и других украинских авторов XVII–XVIII веков, – это отнюдь не poesis naturalis. Каждый образованный автор того времени прекрасно разбирался во всех тонкостях поэтического искусства, которые излагались в школьных курсах поэтики (28). Наверное, самым блестящим из этих курсов является трактат Феофана Прокоповича «De arte poetica… libri III», прочитанный в стенах Киево-Могилянской академии в 1705 году. Давая своему трактату заглавие «О поэтическом искусстве», Прокопович следует за Квинтилианом, который в свое время именно так назвал знаменитое послание Горация «Ad Pisones». В первой книге трактата Прокопович рассматривает вопросы «философии поэзии», то есть что такое позия, каковы ее природа, задачи, происхождение и особенности. Поэзия, – говорит здесь Прокопович, – это «искусство изображать человеческие действия и художественно изъяснять их для назидания в жизни». Задача поэтического творчества – приносить пользу и услаждать. Причем это задача двуединая, поскольку «стихотворение, которое услаждает, но не приносит пользы, является пустым и подобно ребячьей погремушке. То же, которое стремится быть полезным без услаждения, едва ли будет полезным. Ибо мы приступаем к чтению поэтов, увлеченные прелестью и изяществом стиля: в поисках удовольствия мы вместе с тем находим и пользу». А кроме того, поэзия как бы вырывает человеческую жизнь и вещи из потока всепоглощающего времени, она причащает их вечности. Наконец, поэзия – это кладезь мудрости. Недаром древнейшая философия существовала именно в поэтической форме. Каково же то главное понятие, с помощью которого можно передать сущность поэзии? «Подражание», – отвечает Прокопович вслед за великим Аристотелем, ибо это сама «душа поэзии (anima poeseos)» (29). «Подражание» нужно понимать двояко. Во-первых, поэзия является «подражанием природе» («imitatio naturae»). И это отнюдь не простое копирование явлений внешнего мира. У Прокоповича «подражание природе», собственно говоря, совпадает с понятием «поэтического вымысла» («eademque est cum effictione poetica») (30), а под ним «следует понимать не только сплетение фабул, но и все те приемы описания, которыми человеческие действия, хотя бы и подлинные, изображаются, однако, правдоподобно». Во-вторых, поэзия является «подражанием» также в том смысле, что каждый начинающий автор пытается быть похожим на какого-то выдающегося мастера. Это «подражание в труде» («imitatio operis»), и оно состоит в некоем совпадении нашего способа мышления со способом мышления того или иного образцового поэта («posita in quandam mentis nostrae cum probati alicuius auctoris conformatione») (31), например, Горация, Вергилия, Овидия или Сенеки. Опираясь на такое понимание сущности поэтического творчества, Прокопович посвящает две другие книги своего трактата тщательному рассмотрению разнообразых жанров поэзии. Во второй книге он говорит об эпосе, трагедии, комедии и трагедокомедии, а в третьей – о буколике, сатире, элегии, лирике и эпиграмме.
Кроме поэтики, Феофан Прокопович читал в Киево-Могилянской академии еще несколько курсов. В частности, в 1706–1709 годах он читал философию. Этот курс включал в себя логику, натурфилософию и этику (32). Следует отметить, что раздел, посвященный этике, впервые появился именно в философском курсе Феофана Прокоповича. А последним профессором философии Киево-Могилянской академии, который читал курс, включавший этику, был Георгий Конисский. Этот курс, читавшийся в 1749–1751 годах, имеет название «Philosophia juxta numerum quatuor facultatum quadripartita, complectens logicam, ethicam, physicam et metaphysicam…» (33). Одним из наиболее интересных его разделов является этика.
Этика в понимании Конисского – это наука о том, в чем состоит человеческое счастье. Но зачем же человеку исследовать, в чем состоит счастье, а не просто ощущать его? Ответ прост: чтобы стремиться к нему, ибо нет ничего желанного, что не было бы прежде хоть немножечко познано. Вспомним изящнейшее изречение ученика Конисского Григория Сковороды, сказанное им в трактате «Наркисс», который считается первым памятником оригинальной философской мысли у восточных славян (34): «Любовь есть Софиина дщерь» (35). Может быть, в этом утверждении слышится отзвук «Науки любви» Овидия, его ставшей крылатой фразы «Ignoti nulla cupido» (Ars amatoria, III, 397) (36), а может быть, слов Исаака Сириянина «Любовь – это порождение гнозиса». С чего же начинается философский поиск счастья? С мысли о том, что мир – это грандиозное творение, самая мельчайшая часть которого несет на себе отпечаток божественной длани и где все пребывает во всем. Иными словами, все в Божьем мире имеет свою цель. И этих целей великое множество. Сама природа направляет одно – к одному, другое – к другому, третье – к третьему… Однако существует и некая общая, конечная цель всего сотворенного, то есть та цель, ради которой происходит все, что происходит. Именно эта конечная цель является наивысшим добром, и именно ее мы называем иначе «счастье». Так описывали природу счастья-добра еще древние философы, например, Аристотель, который в самом начале своей «Этики» говорил: добро – это то, чего желают все (Никомахова этика, А (1) II). Именно поэтому, не взирая ни на что, человек стремится к добродетели, ибо это стремление является стремлением к счастью. Но что же такое счастье по существу? Конисский отвечает на это так: счастье – это «овладение тем, чего ты желаешь; значит, овладение тем, чего ты желаешь более всего, есть наивысшее счастье». Однако, – продолжает философ, – в большинстве случаев люди стремятся к тому, что только кажется наивысшим добром, но на самом деле таковым не является. И далее Конисский приводит длиннейший перечень мнений древних писателей и философов относительно того, что такое наивысшее счастье. Он говорит о том, что Эпикур видел его в наслаждении, Платон – в уподоблении божеству, Сократ – в справедливости и добродетели, Зенон – в победе, Пиндар – в здоровье, Антисфен – в посмертной славе, Софокл – в детях, Эсхил – во сне, другие – в чем-либо ином, тем временем Аристотель, будто бы собрав все это воедино, утверждал, что наивысшее благо, то есть счастье, состоит в трех вещах: в мудрости и добродетели, в здоровье тела и в благосклонности судьбы. Это мнение великого философа, – говорит Конисский, – лучше всякого другого. Да и его собственные суждения очень близки к представлениям Аристотеля. Он утверждает, что счастье имеет четыре составные части: две более важные (мудрость и добродетель) относятся к душе, третья (здоровье, элегантность, сила и прочее) относится к телу, а четвертая (богатство, слава и почести) – к судьбе. Да, суждение Аристотеля верно, если иметь в виду счастье человека в этой жизни. Вот только вряд ли это высшее счастье. Сама удивительная несогласованность и пестрая разноголосица мнений древних философов относительно того, что такое высшее счастье, свидетельствует о том, что ни одно из этих мнений не удовлетворяет «жаждущую знаний душу смертных». А кроме того, все эти блага отнюдь не вечны, тем временем человек, единственный из всего Божьего творения, наделен разумом, «который, как говорят поэты, жадный бессмертия и достойный бессмертия». И разве был бы Господь справедлив, если бы счастье состояло только в земных вещах? Нет. Посмотрите вокруг, и вы увидите, что множество добрых людей не имеют в этой жизни даже самого необходимого, в то время как люди бесчестные не только имеют всего вдоволь, но даже купаются в роскоши. Значит, «Бог был бы несправедлив, если бы не определил человеку иной жизни, кроме этой смертной и несчастной». Наконец, о сверхъестественности наивысшего счастья свидетельствует и «само человеческое ненасытное желание добра», ибо человек никогда не бывает вполне доволен тем, что имеет, у него всегда остается что-либо желанное, то, к чему он непременно будет стремиться. Разве не плакал безутешно великий завоеватель Александр Македонский, покорив чуть ли не весь мир, когда услышал от философа Анаксарха, что есть иные миры, которыми он никогда не сможет овладеть. А из этого следует, что высшее блаженство, вне всякого сомнения, сверхъестественно. И поэтому, говорит Конисский, оно доступно только «в другой, бессмертной, жизни, для которой мы рождены и предназначены Богом». Словом, цель всего Божьего творения – прославление Бога. А это значит, что последней целью человека является сам Бог. Познание и созерцание Бога – вот что такое высшее счастье. Иначе старые украинские писатели называли это богомыслием.
Проблематике богомыслия в литературе украинского барокко посвящено множество произведений, но едва ли не самым ярким из них является написанный, очевидно, в 1630-х годах «Алфавит духовный». Автором этого весьма популярного даже сегодня трактата был митрополит Киевский, Галицкий и всея Руси, экзарх Константинопольского трона Исаия Копинский. Несколько десятилетий «Алфавит» распространялся в списках. Один из них был у выдающегого богослова и писателя Димитрия Ростовского. Судя по всему, уже в начале XVIII века мало кто помнил, кому принадлежит этот трактат. По крайней мере, когда монахи Киево-Печерской лавры в 1710 году решили напечатать его, они не знали имени автора. А позже авторство этого сочинения были приписано святителю Димитрию Ростовскому. Михаил Грушевский в свое время отмечал, что «Алфавит» стали считать сочинением святителя Димитрия, начиная с его издания 1805 года (37). Нет, это произошло значительно раньше. Уже в напечатанном в 1786 году «Житии иже во святых отца нашего Димитрия, митрополита Ростовского чудотворца» утверждается, что автором «Алфавита» является именно святитель Димитрий (38).
В любом случае, «Алфавит духовный» – блестящее руководство к нравственному самоусовершенствованию человека, образцом для которого послужила знаменитая «Лествица» преподобного Иоанна Синайского. Собственно говоря, композиция «Алфавита» основана на трех главных концептах. Первый: мир – это книга, читая которую человек познает природу вещей, а через нее и самого Творца. Второй: познание Творца и самосовершенствование – это лестница, возводящая человека на небо. Третий: жизнь человека есть подражание Христу. Недаром ведь свое изложение автор «Алфавита» разделяет на 33 главы, согласно числу лет земной жизни Спасителя. А уже в самом начале трактата ярко выражена мысть о самопознания – одна из важнейших тем украинской барочной литературы, к которой обращались такие разные и одновременно глубокие авторы, как, скажем, Петр Могила, Мелетий Смотрицкий, Иннокентий Гизель, Антоний Радивиловский, Димитрий Ростовский, Иоанн Максимович, Григорий Сковорода. «…Никто не может познать Бога, – пишет автор «Алфавита», – до тех пор, пока прежде не познает себя; не познает же и себя как должно, если не придет прежде в познание твари и в рассмотрение всех вещей, видимых и разумеваемых в мире. А когда придет в познание тварей, тогда может прийти и в познание себя и Бога. И таким образом придет в совершенное соединение любовию с Богом». Как видим, самопознание и богопознание – это одно и то же. Но не следует думать, что речь идет лишь о каких-то интеллектуальных усилиях. Отнюдь нет. Самопознание, понятое как богопознание, – это нечто куда более сложное, чем операции интеллекта или даже нравственное самосовершенствование. Самопознание здесь – не что иное, как «обожение», то, что святые отцы называли некогда «theosis» или «theomimesis». Самопознание – это рождение «внутреннего человека», сокровенного во «внешнем человеке» так, как идея вещи сокрыта в ее материи. Вот почему проблематика самопознания рассматривается в «Алфавите» в контексте таких оппозиций, как разум и неразумие, вера и неверие, добродетель и порок, бесстрастие и страсти, просвещение и тьма, упование на Бога и своеволие, видение и слепота, радость и душевная скорбь, вечное и тленное, нестяжание и богатство, истинная любовь и плотская сласть… Да можно ли счесть все, что судилось пережить человеку на его длинном пути к небу, то есть к самому себе истинному, по лестнице сотворенного мира!
Это богатство внутреннего опыта человека, идущего по пути «обожения», напряженность его внутренней борьбы с «миром» (страстями), плотью и дьяволом, наверное, ярче всего отражено в житиях святых – произведениях, призванных дать образец нравственной христианской жизни, как совершенное воплощение идеала «следования Христу». Самым выдающимся памятником украинской агиографии эпохи барокко, вне всякого сомнения, является фундаментальная «Книга житий святых во славу святыя животворащия Троицы Бога хвалимого во святых своих» Димитрия Ростовского, над которой автор напряженно работал более двадцати лет, начиная с мая 1684 года. Первый том этого труда был напечатан в 1689 году в типографии Киево-Печерской лавры с предисловием архимандрита лавры, будущего митрополита Киевского, Галицкого и всея Малыя России Варлаама Ясинского. Второй том вышел здесь же в 1695 году, третий – в 1700-ом, а четвертый – в 1705 году. Жития расположены здесь согласно церковному календарю, начиная с 1 сентября. В общей сложности Димитрий подает 747 статей. В своей поистине энциклопедической работе он использовал самые различные агиографические источники – от «Великих Четьих-Миней» митрополита Московского и всея Руси святителя Макария, житийного сборника знаменитого византийского писателя Х века Симеона Метафраста и «Киево-Печерского патерика» до «Acta Sanctorum» болландистов (39) и книги «Żywoty świętych» Петра Скарги. При этом, как отмечал в своем предисловии Варлаам Ясинский, Димитрий работал, «ничтоже ново или неправедно от себя прилагая, но засвидетельствуя со святым Софронием патриархом Иерусалимским тако: “Не буди ми лгати на святых”» (40). Труд жизни святителя Димитрия – один из самых выдающихся памятников украинской литературы за всю тысячу лет ее существования. Достаточно вспомнить хотя бы ту весьма высокую оценку «Книги житий святых», которую дал великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин. В своем письме к Петру Плетневу, написанном между 12 и 14 апреля 1831 года, он отмечал: «Если все еще его [Василия Жуковского] несет вдохновением, то присоветуй ему читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах: прелесть простоты и вымысла!» (41). Именно эти легенды мы и предагаем вниманию читателя нашей антологии.
Есть в ней и еще одно «житие» (именно так называет свое сочинение автор: «житие и страдание… на память детям своим и внукам, и всему потомству»), которое однако же совершенно непохоже на те жития, которые мы можем читать в Четьих-Минеях святителя Димитрия Ростовского. Речь идет об «Автобиографии» Ильи Турчиновского. Это «житие» на самом деле, конечно же, никакое не житие, это – «веселый Schelmenroman, яркая novela picaresca» (42). Кто такой Илья Турчиновский? Сын сотника Березанской сотни Переяславского полка, который обучался в Киево-Могилянской академии, а когда его отец отправился в поход, вынужден был сидеть дома и заниматься хозяйством. Но в одно прекрасное время ему надоело сидеть дома, и он отправился «странствовать по школам», пополнив большое и неугомонное племя людей, которых в Украине называли «мандрованными дьяками», в Германии – «вагантами», во Франции – «голиардами», в Польше – «рыбалтами». Странствующие украинские школяры имели свои обычаи и пристрастия, прекрасно описанные позже, скажем, в повести Николая Гоголя «Вий» или в романе Григория Квитки-Основьяненко «Пан Халявский», у них была даже своя собственная «столица» – сотенный городок Нежинского полка Короп. Однако Турчиновский не пошел в эту «столицу», он отправился сначала в Чернигов, потом в Могилев и дальше, дальше, дальше… С этого момента его жизнь превращается в сплошную цепочку всяческих приключений: его грабят и избивают, судят и оправдывают, он обучается в Могилевском иезуитском коллегиуме, поет в архиерейском хоре, вместе с другими школярами ставит на светлый праздник Воскресения Христова «диалог с интермедиею», участвует в жестоких уличных драках, плывет по Днепру на трехмачтовом парусном судне… Вот такой он – modus vivendi странствующего школяра, легко и непринужденно нарисованный в жизнеописании Ильи Турчиновского.
К жизнеописаниям тесно примыкают дневники. В Украине этот жанр начинает формироваться где-то в первой половине XVII века. Уже собственноручные записи митрополита Петра Могилы с рассуждениями о высоком предназначении иноческой жизни, с хозяйственными заметками, каталогом приобретенных книг можно считать неким прообразом дневника. Настоящим же дневником является «Диариуш» преподобномученика Афанасия Филипповича. Но распространенным явлением этот жанр становится уже в XVIII веке. Достаточно вспомнить хотя бы дневники генерального бунчужного и генерального хорунжего Николая Даниловича Ханенко и генерального подскарбия Якова Андреевича Марковича. Оба писателя принадлежали к известным в Украине родам, оба получили блестящее образование в Киево-Могилянской академии. Николай Ханенко начал вести свой дневник в 1719 году, а последняя запись датирована 1754 годом. Еще дольше, целых полвека – с 1717-го по 1767 год – не расставался со своим дневником Яков Маркович. Николай Ханенко, занимая должность старшего канцеляриста Генеральной войсковой канцелярии, пребывал в самом центре событий, происходивших в Украине в первой половине XVIII века. Он сопровождал гетманов Ивана Скоропадского, Даниила Апостола и Кирилла Разумовского во время их поездок в Москву, он подвергся гонениям за близость к Павлу Полуботку, он был генеральным судьей – и все это нашло отражение в дневниковых записях. Кроме того, из них можно узнать о светской жизни Москвы и Санкт-Петербурга, о театральных и оперных спектаклях, о военных кампаниях, в которых Николай Ханенко принимал участие, о его политических взглядах, отличающихся патриотизмом и сыновьей любовью к Украине. Тем временем дневник Якова Марковича с первых страниц может показаться несколько однообразным и скучным: ежедневно в нем отмечается то, какова была погода, к кому Яков Андреевич ходил в гости или же кто гостевал у него, потом следуют записи о хозяйственных хлопотах, а напоследок автор пересказывает всевозможные происшествия, свидетелем которых он был. Однако постепенно из всех этих материй начинает вырисовываться достаточно яркий образ автора, обладающего поистине феноменальной памятью, блестяще образованного (в его личной библиотеки можно было найти и список летописи гадяцкого полковника Григория Грабянки, и издания произведений Антони ван Левенгука, Франсуа Фенелона, Вольтера…), отличающегося, с одной стороны, весьма рациональным восприятием мира, а с другой – не менее утонченным вкусом.
На протяжении тринадцати лет, с 1720-го по 1733 год, вел свой дневник («Diariusz podróżny») и опальный украинский гетман Филипп Орлик. Рукопись его дневника объемом более 2000 страниц хранится ныне в архиве Министерства иностранных дел Франции. Бесконечное изменение авторских масок, мистификации, мировоззренческий синкретизм, многоязычие (например, копии множества эпистол, написанных на латинском, польском и французском языках) – все это делает «Diariusz podróżny» ярким памятником украинской барочной прозы (43). Но все же куда более известным сочинением Филиппа Орлика является его «Конституция» 1710 года («Pacta et constitutiones legum libertatumque exercitus Zaporoviensis»). Созданная в весьма сложное для истории Украины время, она была призвана закрепить те демократические принципы, на которых основывалась жизнь Войска Запорожского. Конечно, этот документ отнюдь не является отражением идеи общественного договора, как ее начали понимать в Европе после Руссо, – скорее, он напоминает польские рacta conventa, – но все же, как подчеркивал в свое время Дмитрий Дорошенко, «Конституция» Орлика «проникнута весьма либеральным и демократическим духом, что ставит ее в ряд интереснейших памятников политической мысли во всей Европе» (44). Филипп Орлик мечтает видеть свое государство «цветущим, преисполненным [богатства]», равным «между соседними иноверными государствами». Этот документ предусматривал, в частности, полный контроль со стороны общества над деятельностью гетмана и его правительства, гарантировал права и привилегии шляхты, публичность, «похвальный и полезный общественному состоянию порядок». Далеко не случайными в «Конституции» были и статьи, предусматривающие заботу о вдовах и сиротах, защиту крестьян от чрезмерных поборов и ярмарочных платежей. А заключала «Конституцию» присяга гетмана Орлика, в которой он обещал заботиться о благе своей Отчизны и ее граждан. С литературной точки зрения, трактат «Pacta et constitutiones…» отличается совершенством стилистики и весьма изысканной ритмикой. В этом произведении от начала до конца чувствуется литературный вкус, выработанный автором во время своего обучения в Киево-Могилянской академии (45).
Alma mater Филиппа Орлика была и главным центром развития украинской барочной драмы, расцвет которой приходится на первую половину XVIII века. По жанрово-тематическому принципу, старинную украинскую драму принято делить на четыре группы: рождественские и пасхальные мистерии, миракли (инсценизации житий святых), моралитé (поучительные драмы, в которых действуют аллегорические персонажи) и драмы на историческую тематику (46). Собственно говоря, все начиналось со спектаклей религиозных, прежде всего, с рождественских и пасхальных мистерий. Ярким примером такого типа драмы может быть «Комическое действие…» Митрофана Довгалевского. Персонажи этой драмы: пророк Валаам, Волхвы, царь Ирод, Смерть, Человеколюбие Божие и другие – на фоне «великой цепи Бытия» (небеса – мир земной – мир преисподний) разыгрывают сюжет Рожества Христова как центральное событие не только человеческой истории, но и истории всего сотворенного Богом мира.
Следует отметить, что религиозная драма, несмотря на свои вечные темы, очень часто звучала весьма злободневно и даже полемически. Вспомним хотя бы «Воскресение мертвых» Георгия Конисского. Бедного беззащитного Гипомена всячески притесняет ненасытный богач Диоктит. Он отбирает у него все, что тот имел, лишает доброго имени, а позже и самой жизни. Зло торжествует. Однако так будет всего лишь до конца мимолетного земного существования героев. А вот после смерти Гипомен получает вечное райское блаженство, а Диоктит обречен на вечные муки в аду. О чем этот сюжет? О «правом» и «левом» путях человеческой жизни, то есть о путях праведника и грешника? Да. Но, кроме всего прочего, сюжет «Воскресения мертвых» – это еще и бескомпромиссная полемика Георгия Конисского с вольтерьянским нигилизмом, в частности, с неверием в воскресение и посмертное воздаяние. То, о чем Конисский как публицист писал в своем полемическом послании к Вольтеру (47), получает яркое сценическое воплощение в драме «Воскресение мертвых».
Вне сомнения, самыми интересными произведениями в репертуаре старинного украинского школьного театра являются драмы на историческую тематику. Первой из них по времени была знаменитая трагедокомедия Феофана Прокоповича «Владимир», поставленная на сцене театра Киево-Могилянской академии 3 июля 1705 года и посвященная тогдашнему гетману Украины Ивану Мазепе. Великий киевский князь Владимир Святославич предстает перед зрителем в момент принятия христианства. У него есть приверженцы – сыновья Борис и Глеб, военачальники Мечислав и Храбрый, греческий Философ, есть и противники – языческие жрецы Жеривол, Курояд, Пияр. Начинается борьба… В этой пьесе Прокоповича много нового. Собственно говоря, новым было само обращение драматурга к событиям отечественной истории. А кроме того – тень Ярополка, появляющаяся в самом начале спектакля, ввод в драму комических персонажей, которые обычно выступали в интермедиях. Обращает на себя внимание и экономность драматурга: за сценой остается, скажем, знакомство Владимира с исламом, иудаизмом, «латинской» верой. Он выслушивает одного лишь греческого Философа, который объясняет сущность христианского учения. Именно поэтому действие во «Владимере» развивается весьма динамично: Жеривол узнает от тени Ярополка о предстоящем принятии христианства, он обеспокоен, но Владимир, посоветовавшись с Борисом и Глебом, делает свой выбор и надеется, что Философ сможет убедить Жеривола отказаться от старой веры. Язычники упрямствуют, и тогда Мечислав и Храбрый прогоняют жрецов и повергают древних идолов. А завершает драму хор, рассказывающий о события, произошедших после принятия христианства, и восхваляющий Киев как «второй Иерусалим» (48).
Таким образом Феофан Прокопович, подобно своему герою, сумел преодолеть каноны, установившиеся в украинском школьном театре, создав произведение, открывающее новые пути развития нашей драмы. Влияние «Владимира» чувствуется и в анонимной драме «Милость Божия», которая по праву считается настоящим украшением репертуара старинного украинского школьного театра. Эта драма была поставлена на сцене Киево-Могилянской академии в 1728 году и приурочена к 80-й годовщине начала Украинской революции середины XVII века под предводительством Богдана Хмельницкого. Основная сюжетная линия драмы – рассказ о триумфальных победах великого гетмана. Действующими лицами выступают тут сам Хмельницкий, Кошевой, Казаки, Дети украинские, Писарь. А посредством различных аллегорических образов эта линия как бы отражается на небесах, превращая реальную историю в историю священную, в вариацию на тему Исхода: по воле самого Господа Богдан Хмельницкий, как когда-то пророк Моисей, выводит свой народ из «египетского плена».
***
Вот такой – разнообразной, глубокой, изысканной, яркой и красочной – представляется нам украинская литература XVII–XVIII веков. Конечно, собранные в антологии «Жемчужина причудливой формы» произведения – это всего лишь малая толика от того, что есть на самом деле. И все-таки надеемся, что даже эта малая толика позволит Вам, уважаемый читатель, увидеть и полюбить немеркнущий свет украинского барокко.
1. «О несогласное согласие вещей!» (Пер. Леонида Ушкалова).
2. «Сила и цель какова любви и раздора в природе?» (Пер. Николая Гинцбурга).
3. Čyževśkyj D. Die abendländische Philosophie in der alten Ukraine // Abhandlungen des Ukrainischen Wissenschaftlichen Institutes in Berlin. – Berlin; Leipzig, 1927. – Bd. I. – S. 85.
4. Gajecky G. The Kiev Mohyla Academy and the Hetmanate // Harvard Ukrainian Studies. – 1984. – Vol. VIII. – Nos. 1/2. – P. 88.
5. См.: Сазонова Л. И. Гетман Мазепа как образ панегирический: из поэтики восточнославянского барокко // Mazepa e il suo tempo. Storia, cultura, società. Mazepa and his time. History, culture, society / A cura di (edited by) Giovanna Siedina. – Alessandria, 2004. – С. 461–487.
6. См.: Brogi Bercoff G. Stefana Jaworskiego poezja polskoięzyczna // Contributi Italiani al XII Congresso Internazionale degli Slavisti (Cracovia 26 Agosto – 3 Settembre 1998). – Napoli, 1998. – S. 347–371.
7. См.: Крекотень В. І. Київська поетика 1637 року // Літературна спадщина Київської Русі і українська література XVI–XVIII ст. – Київ, 1981. – С. 135–153.
8. Čyževśkyj D. Skovoroda-Studien. I. Skovoroda und Angelus Silesius // Zeischrift für slavische Philologie. – 1930. – T. VII. – S. 1–33.
9. См.: Сумцов Н. Ф. История южнорусской литературы в семнадцатом столетии. Вып. 1. Лазарь Баранович. – Харьков, 1885. – С. 115.
10. Галятовский И. Небо новое. – Львов, 1665. – Л. 52.
11. Тут и далее цитаты без указания на источник взяты из нашей антологии.
12. Слово к народу католическому. – Почаев, 1765. – Л. 33 об.
13. Апостольський лист «Euntes in Mundum» верховного архиєрея Івана Павла ІІ з нагоди тисячоліття Хрещення Київської Руси // Krakowskie Zeszyty Ukrainoznawcze. – Kraków, 1995. – T. III–IV. – C. 147.
14. Medwedyk Ju. Poczajowski «Bohohłasnik». Okoliczności powstania oraz źródła antologii ukraińskiej pieśni religijnej // Polska – Ukraina. 1000 lat sąsiedstwa / Pod. red. S. Stępnia. – Przemyśl, 2000. – Т. 5. – S. 348.
15. Слово к народу католическому. – Почаев, 1765. – Л. 261–263 об.
16. Гора Почаевская, стопою чудесне из нея истекающую чудодейственную воду имущею и иконою чудотворною Пречистыя Девы Матере Божия Марии почтенна. – Почаев, 1772. – Л. 1–3 (отд. пагин.).
17. Пісні до Почаївської Богородиці. Перевидання друку 1773 року / Транскрипція, коментарі і дослідження Ю. Медведика. – Львів, 2000.
18. Перетц В. Н. Очерки старинной малорусской поэзии // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. – 1903. – Т. VIII. – Кн. 1. – С. 112–119.
19. Перетц В. Н. Историко-литературные исследования и материалы. – Т. І. Из истории русской песни. – Ч. 1. Начало искусственной поэзии в России. Исследования о влиянии малорусской виршевой и народной поэзии XVI–XVIII в. на великорусскую. К истории «Богогласника». – Санкт-Петербург, 1900. – С. 342.
20. Франко І. Наші коляди. – Львів, 1890. – С. 16.
21. См.: Климентій Зіновіїв. Вірші. Приповісті посполиті / Підготовка тексту І. П. Чепіги; вступна стаття В. П. Колосової та І. П. Чепіги; історико-літературний коментар В. П. Колосової. – Київ, 1971.
22. Житецький П. Г. «Енеїда» Котляревського у зв’язку з оглядом української літератури XVIII ст. // Житецький П. Г. Вибрані праці. Філологія. – Київ, 1987. – С. 224.
23. Шамрай А. Українська література: Стислий огляд. Вид. 2-е, випр. – Харків, 1928. – С. 43.
24. См.: Юдкін-Ріпун І. Бароко та український фольклор // Українське бароко / Керівник проекту Д. Наливайко; науковий та літературний редактор Л. Ушкалов. – Харків, 2004. – Т. 1. – С. 525–567.
25. Пантеон российских авторов. Часть первая / Изд. П. Бекетова. – Москва, 1801. – С. 55 (б. п.).
26. Климовський С. О правосудии начальствующих, правде и бодрости их // Сборник Харьковского историко-филологического общества. Том 16-й: Труды Харьковской комиссии по устройству XIII археологического съезда в г. Екатеринославе / Под ред. Е. К. Редина. – Харьков, 1905. – С. 517.
27. Там же. – С. 518.
28. См.: Сивокінь Г. Давні українські поетики. Друге вид., з додатками. – Харків, 2001.
29. Prokopowicz Th. De arte poetica libri III ad usum et institutionem studiosae iuventutis roxolanae. Dictati Kioviae in orthodoxa Academia Mohileana. Anno Domini 1705. – Mohiloviae, 1786. – P. 15.
30. Ibid. – P. 68.
31. Ibid. – P. 71.
32. См.: Прокопович Ф. Філософські твори: У 3 т. – Київ, 1980. – Т. 2.
33. «Философия, разделенная на четыре части, содержащая логику, этику, физику и метафизику…» (лат.).
34. См.: Scherer S. The Narcissus: Skovoroda’s «First-Born Son» // Journal of Ukrainian Studies. – 1997. – Vol. 22. – Nos. 1–2. – P. 64.
35. Сковорода Г. Повна академічна збірка творів / За редакцією проф. Леоніда Ушкалова. – Харків, 2011. – С. 231.
36. «…А разве безвестное любят?» (Пер. Михаила Гаспарова).
37. Грушевський М. Історія української літератури. – Київ, 1995. – Т. VI. – С. 530.
38. См.: Сочинения святаго Димитрия, митрополита Ростовскаго: В 5 ч. – Москва, 1786. – Ч. 1. – Л. 15.
39. Болландисты – католическая конгрегация, названная по имени одного из ее основателей, ученого-иезуита Жана Болланда (1596–1665).
40. [Димитрий Ростовский] Книга житій святых. – Киев, 1689. – Л. 4 об. (б. п., предисловие).
41. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – Москва, 1958. – Т. 10. – С. 347.
42. Петренко П. Українські ваґанти (дяки-пиворізи) // Літературно-науковий збірник. – Ганновер, 1947. – Ч. 2. – С. 39.
43. См.: Бовуа Д. «Щоденник» Пилипа Орлика: від міражу вигнанця до українського міфу / Пер. з франц. Зої Борисюк // Український археографічний щорічник: Нова серія. – Київ; Нью-Йорк, 2004. – С. 322–345.
44. Дорошенко Д. Нарис історії України: У 2 т. – Київ, 1992. – Т. ІІ: Від половини XVII століття. – С. 156.
45. См.: Трифимук О. Літературна творчість Пилипа Орлика // Орлик П. Конституція, маніфести та літературна спадщина: Вибрані твори. – Київ, 2006. – С. 623–703.
46. См.: Сулима М. Українська драматургія XVII–XVIII ст. – Київ, 2005.
47. См.: Письмо г-на Волтера к учителям церкви и богословам [и] ответ на оное письмо архиепископа Могилевскаго Георгия Конисского // Домашняя беседа. – 1867. – Вып. 46. – С. 1102–1106; Вып. 47. – С. 1122–1126; Вып. 48. – С. 1154–1156.
48. См.: Stupperich R. Kiev – der zweite Ieruzalem. Ein Beitrag zur Geschichte der ukrainisch-russischen Nationalbewusstsein // Zeitschrift für slavische Philologie. – 1935. – Bd. XII. – S. 332–354.
Доктор филологических наук, член-корреспондент Национальной академии наук Украины Николай СУЛЫМА,
доктор филологических наук, профессор Леонид УШКАЛОВ
Від редакції:
Проект «Классика литератур СНГ» справляє подвійне враження. Якщо міркувати про його КУЛЬТУРОЛОГІЧНІ аспекти, то все начебто гаразд: національні культури мають взаємодіяти. В усному коментарі для «ЛітАкценту» Микола Сулима акцентував саме на позитивах задуму – хіба погано, що десь у Вірменії дізнаються, що «Повість минулих літ» або «Слово о полку Ігоревім» – це частина української культурної спадщини, а в Грузії довідаються про існування українського бароко? І т.д.
Усе так, якби не ПОЛІТИЧНИЙ аспект цієї затії. Рішення про реалізацію проекту прийняли глави урядів країн – учасників СНД. Як відомо, домінує у цій структурі Російська федерація, вона ж контролює всі механізми управління в ній. Тому дивно було б, якби в, здавалося б, суто культурницькому проекті не проглядав специфічний російський інтерес. Я в цьому остаточно переконався, прочитавши на сайті журналу «Международная жизнь» статтю доктора політичних наук Фарита Мухаметшина «Классика літератур СНГ, Фольклор и литературные памятники». Ф.Мухаметшин, по суті, виповідає НАДМЕТУ видання – вона полягає в «сохранении единого культурного пространства» на пострадянському просторі. Їй-Богу, це щось схоже на “Митний союз”, тільки у сфері літератури.
Наведу кілька характерних цитат:
«Народы бывшего Советского Союза в новейшей истории, в дни крушения духовных традиций, разрыва межкультурного диалога жизненно ощутили настоятельную необходимость осмысления заветов предков, сохранения и умножения культурного многообразия и народного творчества.
Поэтому так важна библиотека серии «Классика литератур СНГ», вобравшая в себя лучшие произведения из литературного наследия каждого государства – участника СНГ. Они становятся все более востребованными не только на обширном пространстве Содружества, но и в странах дальнего зарубежья.
Именно в литературном наследии мы находим истоки российской государственности и духовности.
Русская литература существует уже более тысячелетия. Развитие литературы, включая фольклор, в жизни любого народа решительно влияло на его историческое и нравственное самосознание. Так и первые исторические произведения древней Руси позволили народу осмыслить свою роль в историческом процессе и свою ответственность перед будущим. Они проникнуты верой в человека, его способность к духовному самосовершенствованию, несут глубокую идею служения Русской земле и ее народу.
Древнерусская литература стала важной частью русской истории. Она ее сопровождала, описывала, основываясь на исторических фактах и событиях, впоследствии эта литература воспринималась как документ. Таким образом, литература становилась как бы свидетельством жизни.
Вполне объяснимо, что серия «Классика литератур СНГ» издается на русском языке. Значение русского языка велико не только как государственного, это еще и большая, объединяющая российскую культуру, сила. Русский язык несет гуманитарную функцию, являясь культурным кодом нации, инструментом развития и трансляции культурных ценностей и сохранения исторического наследия. Ведь богатство русского языка – итог почти тысячелетнего развития русской литературы.
Во многом благодаря русскому языку литература народов России, литература народов, населяющих государства – участников СНГ, вошла в мировое культурное пространство. В России же русский язык – так уж сложилось в многовековой нашей истории – был понятен значительной части населения страны и в силу этого вобрал в себя многое, что создавалось фольклором, литературой, наукой и способствовало взаимопроникновению и взаимодополнению этнокультурных традиций. Русский язык – не только средство общения миллионов людей. Это язык национального духовного богатства.
Для сотен миллионов россиян и соотечественников в странах ближнего и дальнего зарубежья, составляющих сегодня Русский мир, понятия «Россия», «русский язык» и «культура» – важнейшая часть их человеческой идентичности, сформированной произведениями Л.Толстого, А.Пушкина, Ф.Достоевского, А.Чехова, вдохновленной лирикой С.Есенина и Ф.Тютчева, патриотической поэзией М.Лермонтова и Н.Некрасова и многих других.
Благодаря книгам серии «Классика литератур СНГ» в нашу жизнь возвращается великая литература, возрождая и утверждая истинно гуманистические ценности. В этом ее высокая просветительская миссия».
Так що – все-таки «Да здравствует Русский мир»? Все-таки ностальжі за «літературою народів СРСР» (так колись називався лекційний курс, що читався на філфаках усього Союзу)? Все-таки – особлива роль російської мови в справі «сохранения единого культурного пространства стран Содружества»?
А тут іще вступне слово знавця «жемчужин причудливой форм» Віктора Януковича – Президента, за якого мені, наприклад, соромно…
Тим, хто бажає ознайомитися з концепцією видання «Жемчужина причудливой формы» ближче, пропонуємо текст вступної статті М.Сулими та Л.Ушкалова, люб’язно наданий “ЛітАкценту” паном Леонідом.
Володимир Панченко, головний редактор сайту «ЛітАкцент»
